Мир человека в слове Древней Руси - Страница 113

113

Описывая возвышение Тамерлана, древнерусский писатель конца XIV в. при всем своем презрении к узурпатору никогда не называет его осудительным словом; государь — всегда государь. Вышел Тамерлан на волю и «потомъ же к нему приложишася уноши немилостивые, мужие сурови, вси злии человѣци, подобницы ему, таковии же разбойници и хищници — и умножишася зѣло. И егда их бысть числомъ яко сто, и нарекоша его надъ собою старѣишину разбойниковъ; и егда бысть их числомъ яко и до тысящи, тогда уже княземъ его зваху; и егда ихъ болѣ умножишася, паче числомъ, много земли поплени, многи грады и царства поималъ, тогда же царя его у себя именоваху» (Пов. Темир., с. 232).

Главарь шайки или вожак угнетенных — все равно, и независимо от этого названия остаются те же и последовательно даются (нарекаются — называются — именуются) титулы старейшина, князь и царь. Старѣишина — слово из родового быта, князь — владетельный феодал, царь — верховная власть государства. Летописец помнит последовательность возвышения властителей, для него такие ступени — не история, а быт. Иначе и быть не могло. Стоит вглядеться в слова, сопровождающие последовательность возвышения «старейшины разбойников», и станет ясно, что только таким образом и мог возвышать своего героя по ступеням феодальной иерархии средневековый писатель.

Сначала вокруг железного хромца (Тамерлана) собираются люди: молодые, зрелые и «вси злии человѣци», постепенно образуются людские массы — сто, тысяча, «паче числомъ». Людские массы под властью «разбойника» разрастаются до народов, которые, в свою очередь, совместными усилиями приобретают для старейшины-князя земли, а потом государства («грады») и, наконец, целые царства. Обогащение землями, усиление людьми было естественным для тех времен феодальным процессом становления державы-держания. Понятно, что социальный статус «железного хромца» возрастал, и не мог он постоянно оставаться простым старейшиной — сотником. Знал, что писал летописец: на его глазах точно так же росли и московские князья.

Идеологи начала XVI в. много потрудились над тем, чтобы доказать высшее происхождение власти московских государей, между прочим, говоря и о том, что «было два Рима: Римъ и Византия, третий стоитъ — Москва, а четвертому не бывать». Идеологическая подготовка увенчалась успехом, потому что русские государи стали считать себя прямыми продолжателями византийских царей, следовательно, имели право на титул, прежде казавшийся слишком высоким. Московский хозяин превратился в верховного повелителя русских земель, в наместника бога на земле.

Царь русский, царь самодержавный — известные с XVI в. выражения. Царь-государь русских сказок того же происхождения, первое слово в сложении — титул, второе — обращение к государю. В деловых документах торжественность царского титула отчасти исчезает, и речь частенько по старинке идет о господине. В «Уложении 1649 года» постоянно говорится о государе и государстве, но никогда — о царе. Лишь в XVII в. исчезают всякие упоминания о государе по отношению к землевладельцам-хозяевам. Перебирая возникшие варианты, политическая мысль неустанно ищет термины для именования высшей власти; господин — государь — царь. Не устоялись еще нормы феодальной жизни, сложная цепь иерархии нижется постоянно. Верховного владыку Руси по-прежнему величали хозяином. «Домострой» — канон семейной и общественной жизни XVI в. — не различает государя и государыни в различных их ипостасях: дома, в волости, на правеже или на троне Российского государства. Все — государи, хозяева, но каждый на своем месте. Иерархия социальной жизни жестко ориентирована на власть, из нее исходит и на ней замыкается. Каждый на следующем уровне подчинения в отношении к верхнему перестает быть государем и превращается в «холопа» — зависимого от «его государства» лица. Мир не просто выстроен как бесконечный ряд последовательных подчинений (что обычно в иерархии средневекового общества), этот мир и двузначен. С одной стороны, я — хозяин, с другой — холоп. Двусмысленное положение личности в подобном социальном пространстве порождает двуличность; такова попытка определиться в странном мире всеобщей двузначности. Есть только два абсолюта на концах этой социальной цепи: полный (обельный "круглый") холоп, абсолютно бесправный, и государь, потому что он — царь. Царь абсолютно всевластен, потому что не подчинен никому, кроме бога.

Так государство стало царством, и тогда обозначилось расхождение в традиционных именованиях: государство — область правления и народ, в ней живущий; царство — форма правления.

Нужно сказать, что многие, и прежде всего славянофилы, противопоставляли понятия «земля» и «государство». Для них «земля, как выражает это слово, — неопределенное и мирное состояние народа. Земля призвала себе государство на защиту, ограждение... Отношение земли и государства легло в основание русской истории» (Аксаков, 1861, с. 10). Некоторое оправдание такому механистическому взгляду на развитие русской государственности можно найти в истории слов.

Вот самые истоки русской государственности конца XV в.: «инии мнозии земли, иже не стяжа мужства и погибоша, отечество изгубиша и землю, и государьство, и скитаются по чюжимъ странамъ бѣдне воистину!» (Пов. Угр., с. 518—520). Иные «земли» скитаются по «чюжим странам», оттого что лишены отечества, земли и государства.

Возникая, новые термины, перенесенные с обозначений совершенно иных государственных объединений, способны были создать представление об инородном, чужом влиянии на исконную «русскую силу», выраженную словом земля. Пусть нас не обманут слова: они только знак, но знак для внутренне изменившихся обстоятельств общественной жизни. Собирая под общей властью все русские земли, росло государство. Ведь еще Карамзин отличал средневековое русское государство, позднее — царство, от могучих европейских держав (Кустарева, 1970, с. 122).

113