Мир человека в слове Древней Руси - Страница 66

Б. Д. Греков обратил внимание на то, что в Древней Руси употребление слова челядь пересекалось со словом люди, все зависело от социального ранга говорящего или от его позиции. На рубеже XI и XII вв. Владимир Мономах об одном эпизоде своих походов сказал: «Изъехахом город [взял приступом Минск, столицу князя Глеба] и не оставихомъ у него ни челядина, ни скотины» (Лавр. лет., л. 81б), т. е., другими словами, не оставил никого и ничего. Суффикс единичности не случайно стоит при словах челядь и скот, выражаемые ими понятия все-таки различает благоверный князь. Но когда Глеб Минский совершил подобный «изъезд» на самого Владимира Мономаха, Владимир выражается иначе: Глеб «оже ны бяше люди заял» (Лавр. лет., л. 82б). Люди и челядь — «свои» и «чужие» — противопоставлены так же, как своя дружина чужой чади (Лавр. лет., л. 82б): тоже дружина, но другого князя, не моя. Летописец же в описании аналогичного события, со своей точки зрения, употребляет другое — наиболее привычное — слово: «Владимер же и челядь ему вороти, што была рать повоевала» (Ипат. л., л. 292б). «Моя дружина» и «мои люди», но «твои челядь и чадь» — таково разграничение, весьма существенное для понимания вассальных отношений. Некое равенство и относительная свобода в осознании своей связи с соратниками и подчиненными, но со стороны, извне, эти равенство и свобода представляются подчинением и зависимостью; иерархия отношений вполне ясна: челядь и чадь — младшие в отношении к старшему, а не равные ему «люди» или «други». Однако важно, что в реальном быту люди и челядь — одно и то же. В «поучении» Мономаха, в летописи, в древнейших договорах с греками челядин — не обязательно раб (Греков, 1953, с. 165—166), но и люди — не совсем свободные члены общества. Как бы ни блуждало слово в лабиринтах истории, оно всегда сохраняет исконный свой смысл. Какое же исходное значение несло в себе слово челядь?

Это слово известно всем славянским языкам, является собственно славянским, на что указывает и славянский суффикс -яд(ь). Корень в нем тот же, что в словах человѣкъ или колѣно (при разных ступенях чередования гласных в корне). В арийских языках этот корень обозначал "род", в греческом télos "толпа", в литовском kiltís также "род", и даже кельтское clan относят сюда же, к этим корням (Фасмер, IV, с. 330; ЭССЯ, вып. 4, с. 40—42). Разница между собирательным челядь и «несобирательным» человѣкъ лишь в степени самостоятельности лица: челядь — младшие, меньшие члены рода, человѣкъ — отдельный, полный силы, более или менее самостоятельный мужчина; во всем остальном и челядь, и человек — одинаково члены рода (санскритское kúlam "род"). По-видимому, Б. Д. Греков был прав, поставив в один ряд славянское челядь и греческое laós, латинское populus — "народ". Челядь — весь народ, который находится с хозяином и при хозяине и, следовательно, от него зависим. Последовательность в развитии значений этого слова хорошо изучена (Львов, 1975, с. 234): исконным является значение "поколение, потомство рода", "дети как члены семьи", т. е. "мальчики, малолетние члены рода". Затем значение расширилось: вообще "все члены семьи"; еще позже, с изменением социального быта, — "слуги, наемные работники при доме" и, наконец, — "домочадцы, прислуга, дворовые" уже в новое время. Зависимость челяди от главы дома — явление классового общества, она возникла достаточно поздно, хотя в древнейших славянских текстах (в большинстве своем переводных) известно только третье из указанных значений, новое для славян ("слуги, наемные работники при доме"). Пленник, входивший в большую семью патриархального типа, становился челядином, но это не раб, а зависимый человек, поскольку он младший член этой семьи. Такое значение слово имело только у восточных славян, было особенностью их языка и потому, скорее всего, отражало реальные отношения людей (Львов, 1975, с. 236). Каждый славянский язык по-своему распорядился смыслом этого социального термина: у болгар и сербов до сих пор челядь — "семья", в польском — "домочадцы", а в украинском челядин — "взрослый сын".

Развитие феодального общества потребовало обозначений для новых отношений между людьми. Все более дробился «мир» и «род»: выделялись новые группы зависимых людей. Возникла нужда и в общем слове, которое могло бы обозначать всех зависимых лиц в отличие от свободных и вольных. Собирательное по смыслу и архаичное по стилю слово челядь годилось для этого как нельзя лучше. По тому, кто включался в состав «челяди», со временем стали судить о степени свободы человека. Беда только в том, что мы достоверно не знаем, когда и кого именно включали в такую челядь. На основании разных источников историки всегда колебались, но и один из них в разное время мог сказать: рядович, смерд и холоп — все это «челядь» согласно древнейшей «Русской Правде» (Греков, 1953, с. 149), но поскольку в пространной редакции этого памятника говорится и о свободных смердах, то «смерд вряд ли входил в челядь, как холоп и рядович» (там же, с. 170).

По-видимому, челядь никак не была связана ни со смердом, ни с холопом, которые трудились на земле. Место челяди всегда при доме, в господском дворе. Потому-то в качестве «родового слова» для обозначения дворовых и придворных не годилось и слово холопъ. Историк постоянно затрудняется, если нужно указать родовое (самое общее по значению) слово-термин, выражающее зависимость человека: то это холоп, то челядь (Зимин, 1973, с. 66 и 101). В разных редакциях «Русской Правды» и раб обозначается по-разному: в ранней редакции — как челядь, в поздних — холопъ (Греков, 1953, с. 188); вряд ли за этой меной слов скрывается реальное распределение степеней зависимости: холоп — не челядин. Изменение же терминов объясняется просто. Прежняя ценность «домашнего раба» понизилась: важнее стал раб, обрабатывающий пашню, заменявший в этом хозяина-господина. Челядь осталась при доме, а холоп вышел в поле; и когда это случилось, слово челядь навсегда сузило значение, известное нам и теперь как историзм: "дворовые слуги помещика" и переносно — "приспешники" или "прислужники".